В вестибюле третьего управления Министерства внутренних дел Светлану Александровну встретил молодой офицер. Просмотрел пропуск и, сличив его с другими документами, кивком головы поманил к себе сидевшего в стороне разводящего.
— Проводите к генералу.
— Прошу, присаживайтесь,— пригласил генерал, указывая на кресло.— Госпожа Викторова, вот по этому распоряжению гроб с телом вашего покойного сына доставит на станцию и погрузит в вагон служба комендатуры крепости. Однако я обязан еще раз вас предупредить,— продолжал генерал,— что поведение вашего сына как до заключения его под стражу, так и после, до печального дня его конца, по отношению к высочайшей императорской фамилии и ко всей системе государственного правления было крайне недостойно, а посему, согласно действующим нормам и правилам, а также на основе данного вами письменного обязательства, погребение тела покойного не должно иметь публичного характера, за что вы несете личную ответственость перед высочайшим законом.
— Вы считаете его опасным даже мертвым?!
Во второй половине дня из ворот Петропавловской крепости выехал крытый конный фаэтон, который доставил на Николаевский вокзал гроб с телом покойного. На табличке, прикрепленной к гробу, значилось: «В. срочно, станция Палласовка, через Саратов. Получаель— Викторова Светлана Александровна».
...Больше недели Алексей метался по сыгровкам, спевкам в садах и в доме Пантелея Романовича, где собирались небольшими группами и каждый раз все новые лица. Оркестром управлял молодой учитель земской школы, а хором — Валентина Забастрова.
Последние сборы были назначены на воскресенье, к восходу солнца, у дома Забастровых. Здесь на столе, покрытом красным бархатом, стоял обложенный цветами и венками гроб. И лишь только над горизонтом показалось алое солнце, над торгунскими просторами поплыли тяжелые, полные грусти и печали, мелодии: «Вы жер-твою па-ли в борь-бе ро-ковой...», как бы возвещая о чем-то новом, еще далеко не всем понятном.
Из Палласовки во главе рослой и статной Нины Забастровой прибыла группа полных энергии и жизни саратовских студентов, бросившихся сразу к гробу покойного. «Однокашники»,— подумал Алексей.
— Дом ваш? — спросил один из студентов, отводя в сторону от гроба Нину Забастрову.
— Да, отца, а что?
— По своей тупости и недомыслию Николай Романов за «крамолу» приказал выкрасить весь киевский университет в ярко-красный цвет, чтобы все видели крамольное заведение, но он и не мог додуматься до того, чтобы это сыграло совершенно другую роль. Здание киевского университета стало на долгие годы лучшим памятником павшим за свободу и маяком для собратьев по борьбе. Ваш дом следовало бы тоже покрасить красным цветом, в такой же символический маяк для этой глухой степи...
— Вы опоздали, голубчик. Это уже давно решено и краски уже давно ждут своего применения,— ответила Нина, быстро удаляясь в дом. За ней последовали другие, близкие и родные.
Семья Забастровых, одетая в траур, вышла к гробу» Траурный митинг открыла Александра, предоставив слово младшей сестре Нине Забастровой.
— Господа! Дорогие близкие и друзья! Сегодня мы прощаемся с одним из лучших и самых молодых представителей нашей демократической интеллигенции, Алексеем Павловичем, замученным в казематах Петропавловской крепости нашим общим врагом — самодержавием. В жизни, в его самоотверженных и бесстрашных действиях всегда центральное место занимал народ, чувство долга, неистощимое желание помочь угнетенным и обездоленным избавиться от гнева социальной несправедливости, бороться за переустройство и создание более гуманного, более человеческого общественного порядка, за подлинную крестьянскую демократию! Пусть этого ему и многим другим пока еще не удалось добиться, к этому будет еще долгий и трудный путь, но мы уверены в том, что в борьбе за переустройство русской жизни наша славная демократическая интеллигенция, студенчество с возможной помощью фабричного люда рано или поздно приведут к победе.
Наш митинг прощания будет кратким и не таким массовым, как бы нам хотелось. Мы захороним твой прах, пока еще миряне будут молиться на заутрене, и вовсе не потому, что так хочет народ, а только потому, что твой образ жизни, мыслей для монархии и сейчас остается таким же страшным, каким он был при жизни.
— Слово имеет Суторва,— сказала Валентина. «Так вот это кто такой»,— подумал Алексей, разглядывая мужчину,  похожего на лысого разночинца.
— Друзья и господа! — начал Суторва.— Проститься с человеком нелегко. Проститься с человеком, отдавшим свою молодую жизнь за лучшую долю угнетенного на¬рода, тяжелее вдвойне.
В нашей борьбе мы были много, много раз пуганы. Пуганы арестами, тюрьмами, открытыми и закрытыми процессами, казнями и ссылками, но мы не боимся, как и не испугался этого Алексей Павлович. Мы не боимся этого потому, что в своей борьбе мы не ищем для себя авторитета и чинов, не гонимся за сомнительной толпой. Наше знамя социальной революции, которое так стойко нес Алексей Павлович,— искренность, преданность борьбе против общего врага.
Процессия похорон началась медленным маршем с окраины Савинки, по Харьковской улице, вдоль села. Впереди шла тройка вороных, управляемых Романом, с гробом покойного, утопающим в цветах венков.
Савинчан поражала необычность похорон, с музыкой, хором и без попа. Выходившие из дворов прикладывали ладони ко лбу, наперебой спрашивали:
— Кого ховают?
— Господи Исуси! — крестились бабы.— Та де ж батюшка?!
— Кого ховают?! — уже какой раз допытывалась пожилая женщина, пуская традиционную слезу. — Кого, кого, привязалась! Бачишь, без попа, знач антихриста, а ты, мокрица, уже и нюни распустила,— сипел старый дед.
— Цэ ховають якого-то сесера.
— Цюцюнера, кажешь? А шо це такэ?
— Ну и глупы же наши бабы, как пробки,— заметил один из двух шедших впереди парней.
— А ты здорово умный, поганая твоя харя,— злобно огрызнулась бабка.
Похоронная процессия приближалась к Воздвиженской церкви. Молившиеся в заутрене, услышав похоронную мелодию, поначалу по одному, а затем валом, наперегонки двинули из церкви.
Батюшка Николай, махая кадилом, нырнул за иконостас к псаломщикам:
— Быстро снимайте облачение, бегом зовите сюда урядника! — распорядился он.
К могиле гроб с прахом покойного несли на руках. Толпа двинула вперед, ломая изгородь, кресты. Перед погребением вместо речей снова разлилась скорбная мелодия:
«...Служил ты недолго, но честно...»
Замершая в оцепенении толпа, напрягала внимание и слух, стараясь понять удивительно непонятное и тревожное песнопение...
К вечеру у изломанной изгороди, переломанных крестов и надгробных памятников ходили урядник с сотским, осаждаемые другой толпой негодующих верующих.
— Дожились, что анчихриста заховалы на православных могилах. Чего доброго, завтра сюда и татарына али в коробе жида подсунуть,— возмущался старик, махая палкой перед носом урядника.
— Что вы, деда, татары и немцы имеют свои могилы,— успокаивал сотский, по прозвищу Гнусавый Кутырь.
— Цыть! Поганый лызькало! — со злобой атаковала сотского старушка.
— 3-э, бабуся,— вмешался Дормидонт Филаретов,— против власти так нельзя, так и до Сибири недалеко...
— Ну что вы от меня хотите?! Ну, проморгал, ну немножечко виноват, просмотрел,— оправдывался урядник.
По пути домой в шумевшей голове урядника роились жалобы мирян и угрозы батюшки Николая, похороны и погромы на кладбище. Он уже представлял, как, стоя перед столом неумолимого исправника, будет оправдываться за допущенные непорядки.

Верховой, прискакавший к Черновым, вручил Мирону пакет. «От его превосходительства, генерала Титова!» — „доложил посыльный. Прочитав содержимое пакета, Ми¬рон бросился к жене.
— Анюта, радость-то какая! Наш Миша будет офицером! Слушай...— Начал читать.
«Достопочтенный Мирон Наумович!
Рад вас уведомить, что исполнилось Ваше родительское чаяние и мои усилия, обещанные Вам.
Согласно полученного сообщения, Ваш сын Михаил зачислен в Московский кадетский корпус. Сообщение изволю вручить Вам лично. В связи с предстоящей моей поездкой в Питер, по поводу моей отставки, через две недели обязуюсь представить Вашего сына лично. Будьте готовы.
С почтением, Ваш Титов»,
— Слава богу, может, и наймичку забудет? — обрадовалась Антонина Ивановна.
Началась суета с подготовкой к отъезду Михаила Чернова. В Саратов за снедью и прочим был отправлен транспорт. Сам Мирон выехал в имение генерала Титова, чтобы уточнить дату отъезда и возможность получения из помещичьих прудов Пшеничного свежих осетров и стерлядки. Вероника отправилась к подружке, Тамаре Филаретовой, чтобы подобрать в лавке ее отца ткань для платьев...
Алексей, справивший новоселье с родителями, торопился в сады.
— Сынок,— сказал мать ему в сенях,— ты не будь в обиде на отца за Казурову Любу, хочется ему с ними породниться, богатые они, и нам бы жилось полегче...
— А я их ненавижу, все они, богатей,— звери.
— Ну бог с тобой, как хочешь. Только вчерась он велел передать тебе от нее записку, а другую, что третьего дня получили в Ровном с посылкой от Васены — помнишь Васену? — велел порвать. На вота, почитай.
— Посылку кто передал?
— Кто-то на фуре заезжал, а кто, отец мне не сказал, Васена прислала мне на платье, платок и тридцать рублей. Записку давай назад.
— Потом,— ответил Алексей и сунул записку в карман, вышел.
— Почаще, сынок, приходи.
За селом Алексей прочитал:
«Здравствуй, Алеша!
Так вот ты какой упрямый и знаться не хочешь. Посылаю тебе свой соседский привет и самые добрые пожелания. Папа, мама и, конечно же, я были бы рады, если бы хоть на денек приехал к нам в гости!
Люба».
Изорвав одну, Алексей вынул другую.
«Дорогая тетя Наталья!
Низко кланяется перед вами благодарная вам Василиса. Спасибо вам за вашу заботу. Посылаю вам свой маленький подарок, целую всех вас за дарованную вами мне жизнь. Когда будет можно, навещу.
Ваша Василиса».
Алексей сунул записку в карман. «Где же ты есть, Василисушка?..» — думал он, ускоряя шаги. И потом, гоняя чигирь, Алексей вспоминал Василису-утопленницу. «Все одно она не для меня...», и тут же подумал о Веронике: «Тоже чистюля. И тоже не нашенская, из волчьего логова. Ненавижу живодеров-мироедов...» И хотя он понимал ее привязанность, он не знал, во что выльются их отношения, вздыхал: «В мешке шила не спрячешь...» И снова вспоминал, как, перебирая сети в тальниках, он услышал слабый стон Василисы, увидел ее почти бездыханную, как уходила в степь, в сторону чугунки, а теперь вот: «Когда будет можно, навещу...» Из задумчивости его вывел голос Никанора.
— Вота, сколько поймал,— показывал он карасей в корзине.
В обед, разливая уху, Лукерья доложила:
— В Савинке-то какая катавасия почалась, астраханские, а то, может, и николаевские, казаки всю ночь рыскали по селу. У Панька-колодезника, у Никифора Суторвы и Леньки Андриевского все кверху дном поставили, а утром в доме Кушинков дочери Забастровых, Нинке, прямо в кровати надели железные путы и увезли на станцию...
— А  откуда  вы  это знаете? — удивился Алексей. — Здрасте! Чай сама за ее повозкой от самого земства до фельшарской больницы чимчиковала, пока дыхом не запхнулась...
Из садовой просеки завернул тарантас, в нем позади дворового Митрофана сидела Вероника с Тамарой Фи-ларетовой.
— Знакомься, Алексей,— представила Вероника Тамару Филаретову.
— Зачем пожаловали?
— Митрофану нужно набрать шесть мешков яблок нам искупаться, в-третьих, привезла харчей.
— Яблоки  нужно тарить,  а  кто  будет поливать?
— Полив обождет, а яблоки Митрофан с дедой Ни-канором затарят,— распорядилась Вероника.— О-о! Леша, да тебя сегодня и не узнать, чистюля, даже космы обрезал.
Набродившись по саду, они вышли к Торгуну, присели на берегу.
— Ты будешь купаться вон у той прогалины, а мы здесь,— указала Вероника.
— А почему не все вместе?
— Можно, Леша, и вместе, если не боишься,— хихикнула Тамара и начала раздеваться.— Я, Леша, не из робкого десятка.
Алексей заплыл на середину реки, потом повернул к девчатам. Вероника завизжала, бросилась к берегу. Тамара плыла Алексею навстречу.
— А ну, где здесь храбрая? — произнес Алексей, ныряя под Тамару.
— Все равно не боюсь,— ответила Тамара, заплывая дальше за камыши. Алексей еще раз нырнул, схватил ее за ногу, но та перевернулась юлой, оседлала его верхом.
— Ну что, испугалась?
Алексей разжал руки Тамары, поплыл в сторону Вероники.
— А-а, струсил! — смеялась Тамара. Вечером Тамара уехала, Вероника позвала Лукерью в дом, вручила ей на платье, деду — на штаны.
— Ой, родненькая! Век не забуду, мы совсем обносились и купить-то не на что...
— И вот вам всем три фунта сахару к чаю, только пейте так, чтобы дедушка Наум не видал. — А как же, обязательно, чтобы не видал,— соглашалась Лукерья,— до сахару мы сизмальства не приучены, можно и без него, а вот за манухвахтуру спасибочко...
А когда спустились сумерки, Алексей пробрался к Веронике на возок. Она его уже ждала, прильнула к груди Алексея.
— Леша, а куда мы едем с тобой?
— Гм, куда говоришь, едем? Разве ты не видишь, что у нашей повозки пустые оглобли.
— Коту забава, а мышке слезы...
Вскоре после Ивана-купалы в сады Черновых прибыл целый обоз с винно-водочными и прочими припасами. На последней верблюжьей подводе громоздились ящики с живыми индюшками и гусями, а возле них, в задке, барахтались связанные валушки. Приехал и сам Наум Кириллович с кухарками. Началась генеральная уборка. Освободив конторку для гостей, Никанор принялся за сооружение шалашей, недовольно бурчал: «Опять что-то затевают».
Алексей, присев передохнуть на бровке водолива, не заметил, как тихо подъехала тачанка Черновых.
— Эй, ты! Прими коней! — внезапно раздался окрик.
Алексей вначале не понял, к кому это относится, замешкался.
— О чем думаешь, индюк?! — надменно произнес Чернов-младший.
Алексей от оскорбления вспыхнул:
— Индюк думал, да подох, а вот ты, осел, остался! Я тебе не холуй!
— Это как же?!
— Вот так!
— Нет уж, пошел в попы, так служи обедню, раб божий!..
— Дурак! — крикнул Алексей багровея.
— Лешенька, да ты что? Это же мой братишка Михаил,— произнесла Вероника, перебросив со своих колен на колени рядом сидящей какой-то короб, бросилась к Алексею.

— Плевать я на него хотел!
Клокотавший ненавистью и едва сдерживая себяг Алексей круто повернулся, ушел в дом. Вероника с уп¬реками набросилась на брата, обвиняя его в грубости, унижающей достоинство челрвека.
— Если ты сейчас же не извинишься,  я немедленно
уеду в Савинку!..
Сидевшая на тачанке Василиса заспешила за Алексеем.
— Леша! Неужели это ты?! — обратилась она к при-севшему на винные ящики в сенях Алексею.— Это як Василиса! Чего же ты молчишь?..
Алексей вскочил и застыл в изумлении.
— Как ты оказалась здесь?    
— Я тебе все, все расскажу, но только потом...
Алексей молча вышел из дома и мимо чигиря ушел в заросли, плюхнулся лицом в траву. В его голове кружился хоровод мыслей. Оскорбительно звонко: «Эй ты, о чем думаешь, индюк?» Ему почему-то захотелось ско¬рее уснуть, успокоиться или сейчас же, не медля ни минуты, забрать свои пожитки и уйти домой. А тут еще встреча с Василисой. Как она здесь оказалась? Василиса отправилась вслед за Алексеем. За ними семенила
Вероника.
— Вернись, я сама его найду.
Алексей поднялся им навстречу.
Возвращались к дому все вместе. Алексей чувствовал как пылают его щеки, учащенно колотится сердце и что сейчас между ним и Михаилом может произойти что-то непоправимое. Однако Михаил как ни в чем не бывало пригласил его к столу. Открыл бутылку цимлянского.
— Извини меня,  погорячился я,— процедил Михаил,
подавая руку.
— Думать надо прежде, чем говорить,— ответил Алексей, отводя руку Михаила в сторону.
— Нужно осетров спасать, а они задумали петушиться,— ворчал дед Наум.
Алексей молча снял с чигиря витой шнур и принялся перетаскивать задыхающихся осетров в речку, нанизывая их на кукан. Справившись с работой, захватил гармонь и ушел берегом к Денису...
Никанор до восхода солнца успел освежевать валушка, а кухарки опалить птицу, намотаться у плиты. Алексей разделал пару осетров, под началом деда Наума начал перетаскивать стулья в сад. Вероника с Василисой натирали посуду, раскладывали холодные закуски.
— Вчера без обеда и от вечери убежал. Где спал? — улучив момент, спросила Вероника.— На Михаила можешь обижаться, он того достоин, а нам уже время и всерьез поговорить, сам знаешь... Теперь я не девка и не баба,...— недоговорив до конца, заплакала, убежала подальше от любопытных глаз.
Алексей направился в дом. Василиса прикрыла дверь, загородила ему дорогу.
— Боже мой, как я рада, что встретила тебя,— по¬спешно выкладывала Василиса, присыпая свои щеки би¬сером слез,— хочу тебя предупредить, что Михаил сва¬тается ко мне. Но это у него пустая затея, он такой же ловелас, как и его отец. Ты пока не подавай и вида, что знаешь меня. Я все расскажу тебе потом, не обращай внимания на его ухаживание за мной и ради меня не нападай на него, он еще терпим...
— Волка видать и в овечьей шкуре.
— Миленький, прошу тебя, не убивай его резкостью, хотя бы ради меня, он днями уедет....
Услышав шарканье деда за дверью, Василиса из-за лазухи извлекла записку, сунула ее в руки Алексея, от-скочила от двери.
На крыльце Алексей встретил заплаканную Веронику.
— Чего ты?
— Как хочешь, после проводов Михаила нужно что-то решать, я не одна...
У самой воды он присел на истлевший черный пень, долго и безразлично смотрел на маленькую птаху, бесцельно порхавшую в камышах. И только шум и крики приехавших гостей вывели его из задумчивости. Он разжал ладонь, увидел записку.
«Леша. Ты моя радость. Не обращай внимания ни на что, за меня не беспокойся. Нам нужно встретиться наедине...»
В числе гостей, крупных савинских помещиков и арендаторов, были генерал Титов с супругой. Хозяева дома тут же увлекли генерала в дом, Антонина Ивановна сразу же уронила слезу.
— Ну полно вам,— увещевал ее генерал,— вы должны понять, что быть курсантом в подобном училище не всем дано.
— Да я, Антон Васильевич, нисколечки не против, спасибо вам, только, а вдруг ерманец?..
Генерал засмеялся, сделал паузу, заговорил:
— Германец, это еще не штука. Сейчас наступили такие времена, что если не быть готовым, то здесь найдутся куда опаснее германца.
— Ваше превосходительство, многие получают полное освобождение от армейской службы,— интересовался Мирон.— Можно ли это сделать для старшего сына, ведь в таком хозяйстве одному, ой как нелегко, смотри не смотри?..
— По указу  императорского  величества от  1816  го-" да, с пользой для отечества, если оная будет усмотрена, при внесении в казну двух тысяч рублей можно освободиться от солдатской службы, что касаемо офицерских чинов, то это возможно отставкой.
— Стало быть, я могу схлопотать?
— Разумеется.
— Антон Васильевич, вы уже знаете об истории с нашей горничной, как бы вы поступили на нашем месте?— спросила Антонина Ивановна.
— Я уже Мирону Наумовичу говорил, что будь на месте Михаила, я бы немедленно женился на ней. Нет-нет, это я говорю вполне серьезно. Вы поймите, такая внешность, грация...
— Какая уж там грация, не ровня она ему, голь бесприданная.
За столом Михаил сидел на почетном месте рядом с генералом. На стол подавали Вероника и Василиса.
— Обе   просто  прелесть,— шептал   генерал  Мирону.
С приветливой речью выступил генерал, пожелавший Михаилу удачи в учебе и службе государю, и поднял фужер с цилллянским.
Михаил с большой копной черных волос, пропитанных лампадным маслом, выглядел довольно взрослым, был хмур, с выражением явной надменности на лице.
После первого тоста урядник Царезский с батюшкой Николаем и его сестрой Маргаритой, занимавшей место на двоих, с усердием принялись за гусиные лодыжки. Царевский, облизывая пальцы, приговаривал: «Ах как жаль, что гуси имеют только по две лодыжки». Все были заняты едой. Только бледный, со свалянным сивым пушком вместо бороды дьячок Силантий, забыв о еде, не сводил глаз с Василисы и Вероники.
— Господа! — произнес Яков Попов, поднимая очередной фужер.—Выпьем за счастье наших славных дочерей и сыновей и за то, чтобы все присутствующие в следующее воскресенье изволили быть гостями моего степного дома!
— Ну, это уж ты, Яков Акимович, поспешил,— обливаясь потом, с зажатой очередной лодыжкой в руке, возразил урядник.— А может быть, Мирон Наумович продержит нас здесь до воскресенья?
— Милости прошу и до воскресенья! — вставил Мирон.
— Нет, нет, господа, в следующее воскресенье прошу быть у меня, у меня день рождения,— подал голос Половников,— и ты, Яков, мне обедню не порти, сила закона на моей стороне.
— В таком случае,— поднялся батюшка,— разрешите мне от имени присутствующих принять оба предложения с благодарностью, а очередность во избежание обиды по жребию.
— Правильно! Умно сказано,— хором согласились гости,
Из садового проезда чуть ли не к самым столам нырнул сверкающий черным лаком автомобиль.
— Соколик! Соколик! — зашушукались за столами и бросились к автомобилю, и только батюшка с сестрицей и урядником не могли оторваться от тарелок.
— Антихристово семя,— пробурчал батюшка, указы¬вая на автомобиль.
Свита гостей, окружившая автомобиль, почтительно кланялась Ивану Соколику, сидевшему в машине с ма¬лолетними дочерьми и Тамарой Филаретовой.
Тридцатипятилетний Иван Александрович Соколик, один из крупнейших и энергичных савинских помещиков, имевший высшее агротехническое образование, высоко эрудированный, внешне мужиковатый и всегда держался в стороне от политики.
После нескольких тостов гости разделились. Тамара увлекла молодежь на танцы, матери уединились в беседке, одна перед другой расписывали достоинства и воспитанность своих деток, тревожились за их будущее.
В мужском кругу батюшка Николай время от време¬ни поочередно с урядником произносили тосты, про¬славляли хозяина, собравшихся лучших людей Савинки. Наум Кириллович настойчиво уточнял обстановку в По¬волжье.
— Ваше превосходительство, с Волги и Саратова до-ходят дурные вести, будто уже в Николаевке и даже в Иловатке появилась какая-то сы-ды-рыпа, баламутит народ на захват земель и к непослушанию начальства.
— К сожалению, господа, это правда. Крестьянские земельные бунты уже превращаются в политические и происходят по всей России, а в Поволжье они наиболее решительные, несмотря на то, что здесь крестьяне рас-полагают наибольшими наделами земли...
— Но почему же именно в Самарской и Саратовской?— спросил Жулидов.
Соколик, опустив глаза, прислушивался к разговору.
— Члены губернского распорядительного комитета считают, что Саратовская, Самарская и Астраханская губернии издавна были засорены бунтарями из так называемых народовольцев,— продолжал генерал.— В последние годы их стали заменять социалисты, поднимающие крестьян на социальную революцию. Но что самое неприятное, наряду с Питером и Москвой, в Саратовской, Самарской и Астраханской губерниях появилось очень много социал-демократов большевиков, руководимых каким-то Лениным, они куда опасней, чем нынешние социалисты, Большевики призывают фабричный люд и крестьянство выступить с оружием в руках против царя, передать им бесплатно все фабрики, заводы
земли.
— Господи И-исуси! — закрестился Наум Чернов.— Века жили с царями, а тут что придумали...
— Господа помещики! Я вижу, вы здесь насмерть перепуганы большевиками и вместо того, чтобы весе¬литься, погрузились в уныние,— заметил молчавший до этого, но внимательно прислушивавшийся к разговору
Соколик.
— Это кого же вы, Иван Александрович, считаете помещиками? — удивленно спросил Мирон Чернов.
— Как кого? Всех вас, разве у нас помещики только Антон Васильевич, Шангирей, Пшеничный и я? Нет, господа, все вы самые настоящие помещики: от рогатого и рабочего скота у вас трещат базы, технику и батраков имеете. Если у вас поменьше собственной земли, зато арендной сотни и даже тысячи десятин...
— А вы, Иван Александрович, не боитесь того, что в один прекрасный день,— завел Петр Половников,— ваши батраки вам скажут: «Теперь тут не вы, а мы хозяева?»
— Поверьте, нет!
— И что же вы будете делать? — спросил Жулидов,
— Ничего. Конечно, я бы предпочитал жить так, как я живу сейчас, и чтобы меня никто не тревожил, но если это бы случилось, то отдал бы все, что имею, ведь в моем материальном благополучии так же, как и в вашем, есть доля и их труда. Но я хочу верить, что за все это они оставят мне хотя бы корову и плохонького верблюда.
Гости засмеялись, только Наум Чернов, беспрерывна шамкая тощими губами, повторял: «Пронеси господь».
— Итак, шутник Иван Александрович пересаживается с этого лакированного автомобиля в обычную верблюжью повозку. А что же будет дальше? — спросил генерал.
— Буду работать так же, как работают все,— смеясь ответил Соколик.— Ну, об этом довольно, а то вы за¬пугаете и меня. У меня явилось желание испробовать анисовой.
...Перед самым отъездом Маргарита отвела в сторону хозяйку.
— Ай все же, может, породнимся?..
— Вы насчет чего же? — будто не поняв, переспросила хозяйка.
— А все про то же, насчет Вероники    за Силантия.
— А-а, рады бы, да решили годика два еще обождать...
— Смотрите, дело хозяйское, да посматривайте вон за тем гармонистом, худа бы не было...
— Что вы, Александровна, он же чистая голь. Чать к сам понимает, что лапоть сапогу не пара.
— Про счет Василисы мы хоть сейчас проведаем, только вы же сами видели, Миша глаз с нее не спускает, словно бес попутал.
— Ай, какой там бес, уедет и остынет, а в Москве не такую кралю отхватит... Ну, бог с вами...