Запоздалый рассвет. гл 7.

Три года спустя, после окончания войны, в августе, судьба бросила нас на другой конец огромной страны. В солнечный день, нам выдали новую форму, снабдили продовольствием, командировочными деньгами и, разместив в двух вагонах пассажирского состава, отправили. В этот раз мы знали, что конечный пункт нашего назначения Алдан, что в Якутии. Только мы успели сложить свои фанерные чемоданы и вещмешки, как состав остановился. В вагоне появились особисты.
- Что им от нас нужно?- тихо спросил мой давнишний знакомый и друг Рудольф, свесив голову с полки, на которую только лег.
В купе все знали друг друга и, поэтому, он не боялся говорить.
- Столько времени прошло, как нас из лагеря выпустили, а я все боюсь, что власти опять пакость устроят. Я все думал о том, как они нас в охрану взяли? Обзывали врагами народа и, неожиданно, оружие в руки. А потом понял... Мужчин не
хватает. Вон сколько с войны не пришло. А лагерей полно разных: то с трудармейцами, то с военнопленными, то с уголовниками и политическими. А всех стеречь нужно... Там, куда мы едем, говорят еще больше лагерей....
Мы с тревогой  поглядывали в конец вагона, где толпились военные в фуражках с малиновым околышем. Неизвестность была томительной. Наконец, два офицера и четверо солдат, с автоматами, подошли к нам, но мы уже знали, в чем дело. Мы все слышали, когда они были в соседнем купе. С нас взяли расписку о неразглашении военно-государственной тайны о том, где и в качестве кого мы работали последние два года.
     Состав простоял около четырех часов, а затем тронулся. Колеса застучали: тук-тук, тук-тук, тук- тук, отмеряя первые километры нашего длинного пути.
Частота ударов, на стыках рельсов становилась все чаще, пока не слилась в сплошную дробь. Этот монотонный перестук мы слушали почти полтора месяца. Но это время было не тем месяцем пути, когда нас словно скот, в телячьих вагонах, везли в трудармию. Сейчас мы ехали в хороших условиях, почти с комфортом. Мы были сыты, одеты и относительно свободны. Нам разрешалось, на больших станциях, выходить в группах по шесть человек. На перронах и внутри вокзалов двигалась масса людей. Все куда-то спешили, таща за собой узлы и мешки. В пестрой толпе было много военных. Большинство из них стремились на запад. Это была последняя волна демобилизованных, после японской кампании, по разным причинам, задержавшихся на Дальнем Востоке и спешивших возвратиться к родным очагам. Везде чувствовалось оживление и жизнерадостный настрой людей. Уходили в прошлое тревоги минувшей войны. Похоронки, продуктовые карточки и треугольники солдатских писем, тоже становились прошлым. Теперь, словно напоминание о том страшном времени, вдруг обнаружишь в лабиринте вокзальных переходов, яркий плакат на стене, с надписью-призывом " Родина-мать зовет! ", или услышишь заунывную песню бедолаги на самодельной коляске: " Враги сожгли родную хату, убили всю его семью... ", или бодрое: " Хороша страна Болгария, но Россия лучше всех...".
      Дни в дороге летели быстро, так же быстро, как менялись ландшафты за окном вагона. Остались позади Петропавловск, Омск, Новосибирск... Я лежал на нижней полке, прикрыв глаза. Миша Пульман спал. В купе тихо разговаривали Рудольф и Яша Герман, лежавший, как и Рудольф, наверху. Рудольф тихо проговорил:
- Вот бы хоть на минутку вернуться туда...
- Куда это?- не понял Яша.
- Домой...,- мечтательно ответил Рудольф, а потом продолжал,- Хорошо у нас, красиво и тепло... Бр... р... р… - поежился он,- Как вспомню лагерные зимы, так страшно становится... Иногда даже не верится, что мы все это пережили... Разве в состоянии человек вынести такое?
Яшка ничего не ответил, а Рудольф продолжал:
- Да, красиво у нас на Кавказе. Горы, леса... Знаешь, как шумит Кура? Очень шумно течет в глубоком ущелье. Хоть наш поселок в километре от реки стоит, а шум слышали днем и ночью...
- Как же можно жить при таком шуме?- удивился Яшка.
- Мы привыкли и не замечали " песню реки ". Дядя Ираклий, поселковый врач, так и говорил: " Поет наша Кура. Тысячу лет поет и, еще, столько же будет петь " Знаешь Яша, на самом деле я только посмотреть хотел бы вернуться, а жить там я не смог бы...
Яшка с удивлением спросил:
- Почему?!
- Потому, что тяжело жить в том месте, где с тобой несправедливо обошлись,- ответил Рудольф.
Яшка поддержал:
- Да, ты правильно говоришь. Я бы тоже не смог жить в Бессарабии (5). Там наш поселок был. Большой поселок, чистый. Когда из района председатель райисполкома приезжал, товарищ Батурин, то говорил всегда: " Как в Германию снова попал. Настоящая маленькая Германия!". Он, в первую войну с немцами, в плену у них был.- Яшка помолчал, а потом продолжал,- Весь поселок в садах был. Красота такая... Особенно утром. С папой выедем на дрожках к паровой
молотилке, что за селом была, а вокруг степь, ровная как стол. Еще только солнце встало, а уже парит. На горизонте марево волнуется. Едешь, тишина..., а лошади цок-цок, цок-цок копытами и шины шуршат. Дорога накатанная... Когда вернемся, сядем за стол, а мама парного молока из крынки нальет...
- У нас тоже степь необъятная,- сказал я.
- А мы думали, ты спишь!- удивился Яшка,- Ну расскажи, как у вас было.
- Помню, еще совсем маленький был. Провожаю дедушку до Черного Яра...,- но я не успел рассказать, так как по вагону зазвенел голос смешливой проводницы Тони:
- Солдатики, Иркутск! Подъезжаем к Иркутску!
Наш разговор прервался потому, что мы стали готовиться к выходу из поезда, чтобы кое-что купить в привокзальном буфете.
     Состав медленно полз по окраинам деревянного города, пока не остановился у вокзала. Наша группа, по очереди, спрыгнула на землю, поскольку вагон был последним и не дотянул до перрона. Следом спрыгнул наш сопровождающий старшина. Он еще раз пересчитал нас и напутствовал:
- Вы, бойцы, от поезда не отстаньте! Хоть и долго стоять будем, все равно поторапливайтесь! Старшим идет сержант.
Мы стайкой, быстрым шагом пошли. На перроне, ближе к вокзалу, было столпотворение. По громкоговорителю объявили: " Граждане пассажиры, поезд Хабаровск-Москва прибывает на третий путь. Стоянка сорок минут". Толпа людей, движимая массовым инстинктом, ринулась на третий путь. Плакал ребенок. Зазывали, снуя вдоль состава и расхваливая свой товар, лотошницы. Одна молодка, в цветастом крепдешиновом, еще довоенном платье, почти бежала за нами и кричала:
- Солдатики, купите пирожочки! Пирожки с картошкой, еще горяченькие!
Мы вошли в небольшой вокзал. На противоположной, от двери, стене
еще висел плакат " Враг будет разбит! Победа будет за нами!" и большой портрет Сталина. Мы протиснулись к буфету.
- Не густо,- сказал Миша Пульман, имея в виду ассортимент.
Потолкавшись у буфета и ничего не купив, мы вышли на перрон и остановились в тени. Времени еще было много, а в вагон идти не хотелось. Мимо пробегал знакомый парень, из наших. Он приостановился и спросил:
- Ребята, не знаете где табачку можно купить?
Мы посоветовали ему сходить на привокзальную площадь, где как обычно, при станциях, возникали стихийные рынки. Слева, у стены, стояла пожилая женщина и изредка поглядывала на нас. Потом, по – видимому, решившись, она подошла и обратилась к нам:
- Сынки, может, кому бритва нужна? Хорошая бритва, в Германии сделанная. Мужнина бритва. Он с фронта не вернулся,- она всхлипнула, вытирая глаза платочком, а потом продолжала,- Уже почти три года, как немцев прогнали, а его все нет. И похоронки не было. Жить трудно. Я болею. Работать не могу... Может, нужна кому бритва, а?
Мы стояли понурившись. Яша хорошо говорил по-русски и поэтому заговорил с женщиной:
- Дайте мамаша на бритву взглянуть.
Женщина заторопилась, натруженными пальцами, развязала узелок свертка и подала бритву. Это была действительно хорошая  работа. Блестящее лезвие, без капельки ржавчины, было упрятано в изящный костяной чехол. Солнце играло на режущем крае стали. Яше понравилась вещь, и он купил ее. Мы двинулись к своему вагону, а женщина все приговаривала вслед:
- Спасибо сынки... Дай вам бог здоровья...,- и судорожно, дрожащими руками, завязывала вырученные деньги в кусочек ткани.
     И снова дорога. Уже около часа поезд движется вдоль берега. Старшина сказал, что это Байкал-батюшка, сибирское море. Он сидел рядом с нами, налаживал самокрутку и задумчиво смотрел на водную гладь. Мы тоже смотрели на это чудо, окаймленное горами. Старшина мечтательно произнес:
- Мы, чалдоны, давно здесь живем. Ничего нет краше этих мест.
- А вы что, из этих мест? Кто такие чалдоны? Мы что-то не слышали о таком народе,- сказал Яшка.
Старшина медленно, будто нараспев, сказал:
- Мой дом здесь, неподалеку, вниз по Ангаре-реке...
Он задумался, а потом продолжал:
- Да, давно мы здесь. Чалдоны тоже русские. Сибиряки мы. И говорим мы по-русски, но немного иначе. И на мир смотрим немного по-другому. Давно это было. Старики говорят еще при царе Грозном. Шли в эти края, на встреч Солнцу, русские люди-землепроходцы. Женились на местных девках. А мы, значит, их потомки. Живем тем, что природа-матушка дает: рыбу ловим, лес валим, кедровое масло делаем, зверя промышляем.
Он опять замолчал, а затем спросил:
- Так значит вы немцы? А то я давно наблюдаю за вами, как вы про меж собой, что-то непонятное лопочите.
- Да, мы немцы. Советские немцы,- ответствовал
Рудольф.
Старшина тихо проговорил:
- Знаю я о вас. Знаю, что выпало на долю вашу. У нас в деревне тоже немец есть. Карл Христианович его зовут. Прибыл к нам, с семьей, поздней осенью сорок первого. Из Крыма он, фельдшер. К нам, значит, его определили и еще нескольких. Привезли их попутно, на барже, из Иркутска. Уже второй снег выпал, а они в пиджачках да кофточках одних. Меня тогда еще не мобилизовали. В тайге мы с мужиками были.  Жонка да сынишка потом рассказывали... Приехали сердешные, а с собой ничего. У Карла Христиановича одна валетка в руках. Сын ее в дом заносил. Поселили их, по первой,  в новом клубе, что мы за год до этого срубили. Сынишка как раз приболел. Руку где-то поранил, и она распухла страшно. Фельдшер валетку раскрыл, а в ней ножички какие-то, ножницы блестящие, пузырьки... Он чудно так говорит: " Давайте юноша руку вашу". Кирюшка дал, а он укол сделал и разрезал потом. Теперь, спасибо фельдшеру, все заросло. С тех пор все к нему ходить стали, если хворь, какая приключилась. Про Варвариху, знахарку нашу, позабыли. Да от нее и толку-то было мало. Злилась она очень. Теперь яичко, какое, курочку или хлеба краюху Карлу Христиановичу несли. А что, людям польза и семье фельдшера не так голодно. А вы сами, издалека ль, где ваш дом?
Яшка рассказал кто откуда. Немолодой уже старшина задумчиво слушал, а потом сказал:
- Да..., раскидала война, эта, людей, кого куда. Иному еще возле мамки сидеть, а он уже горя успел хле*нуть...
Старшина вздохнул, встал, грустно посмотрел на нас и пошел по проходу в конец вагона. Его могучая фигура четко выделялась на фоне розового света, садящегося за сопки солнца.